О книге под названием «Домострой», наверное, слышали все, хотя мало кто ее читал. Еще меньше людей знают, что у этой книги есть автор – поп Сильвестр, который был также духовным наставником Ивана Грозного в первую половину его царствования. Говоря точнее, Сильвестру принадлежит только так называемая вторая редакция «Домостроя»: исправив уже существовавший сборник, он добавил к нему некоторые свои замечания и наставления – религиозные, нравственные и хозяйственные. Из того, что он вскользь говорит о себе, вырисовывается образ домовитого и заботливого хозяина, строгого и взыскательного господина, пекущегося о благочестии и нравственности как своем собственном, так и всех своих домочадцев.

Впрочем, крупной личностью Сильвестра назвать нельзя. Умственно он ничем не выделялся из общего уровня. Однако именно эта покорность времени, полное слияние с нравами своей эпохи, некая усредненная «всеобщность» души позволила ему стать совершенным воплощением XVI столетия, и даже больше – всей старой Руси.

Но по той же причине «Домострой» навсегда останется памятником той далекой эпохи, больше непригодным для практического использования. Сегодня «Домострой» приобрел даже нарицательное значение – чего-то отсталого, изжившего себя. Почему? В этом произведении есть немало полезных бытовых советов, но в целом оно действительно производит тягостное впечатление – по нескольким причинам. Во-первых, центром всех поучений выступает личность отца, родителя, как главы всего дома. Все другие лица – жена, дети, слуги – являются как бы придатками этой единственной настоящей личности, которая имеет над ними почти абсолютную власть.

Другая неприятная черта «Домостроя» состоит в том, что он безнравственен по самой своей сути, ибо внутренне несвободен. Провозглашенные там нравственные нормы вроде бы сосуществуют с христианской этикой, но связь эта внешняя, не органичная. Это христианство по плоти, по обряду, а не по духу. Везде на первом месте стоит «похвала от людей», Hpaвственный комфорт, житейское благополучие; совесть лишена вся кой рефлексии, всякой потребности в самоанализе, она лишь реагирует на внешние раздражители — общественное осуждение или похвалу. В одном месте Сильвестр похваляется, как он умел угодить и тому, и другому, и третьему и был у всех в чести … Умение жить? Скорее умение приспособиться, услужить ..

И, наконец, весь ужас в том, что «Домострой» написан образованными русскими людьми для образованных русских людей. По словам историка И.Е. Забелина, «Домострой» был «цветом нашей старой книжной образованности… В практическом, жизненном смысле он явился цветом и соком русской нравственности, возделанной в течение вeков на почве писания и на почве исконивечных бьrrовых идеалов». Что ж, каковы цветочки, таковы и ягодки…

«Домостроители» XVI века не заметили, как Дом – этот символ наиболее интимной, личной свободы человека – их стараниями оказался закрепощен, заключен в жесткие рамки и нормы. И потому не стоит удивляться, что личность Ивана Грозного проросла на почве «Домостроя» так же свободно и естественно, как зерно, брошенное в хорошо возделанную почву.

P.S. В XIX-XX вв. «Домострой» особенно критиковали за его изощренную систему наказаний для «жены». Эту тему иронично обыграл
Чехов в небольшой зарисовке «Мой Домострой».

 

А. П. Чехов — Мой Домострой

Утром, когда я, встав от сна, стою перед зеркалом и надеваю галстух, ко мне тихо и чинно входят теща, жена и свояченица. Они становятся в ряд и, почтительно улыбаясь, поздравляют меня с добрым утром. Я киваю им головой и читаю речь, в которой объясняю им, что глава дома — я.

— Я вас, ракалии, кормлю, пою, наставляю, — говорю я им, — учу вас, тумбы, уму-разуму, а потому вы обязаны уважать меня, почитать, трепетать, восхищаться моими произведениями и не выходить из границ послушания ни на один миллиметр, в противном случае… О, сто чертей и одна ведьма, вы меня знаете! В бараний рог согну! Я покажу вам, где раки зимуют! и т. д.

Выслушав мою речь, домочадицы выходят и принимаются за дело. Теща и жена бегут в редакции со статьями: жена в «Будильник», теща в «Новости дня» к Липскерову. Свояченица садится за переписку начисто моих фельетонов, повестей и трактатов. За получением гонорара посылаю я тещу. Если издатель платит туго, угощает «завтраками», то, прежде чем посылать за гонораром, я три дня кормлю тещу одним сырым мясом, раздразниваю ее до ярости и внушаю ей непреодолимую ненависть к издательскому племени; она, красная, свирепая, клокочущая, идет за получкой, и — не было случая, чтобы она возвращалась с пустыми руками. На ее же обязанности лежит охранение моей особы от назойливости кредиторов. Если кредиторов много и они мешают мне спать, то я прививаю теще бешенство по способу Пастера и ставлю ее у двери: ни одна шельма не сунется!

За обедом, когда я услаждаю себя щами и гусем с капустой, жена сидит за пианино и играет для меня из «Боккачио», «Елены» и «Корневильских колоколов», а теща и свояченица пляшут вокруг стола качучу. Той, которая особенно мне угождает, я обещаю подарить книгу своего сочинения с авторским факсимиле и обещания не сдерживаю, так как счастливица в тот же день каким-нибудь поступком навлекает на себя мой гнев и таким образом теряет право на награду. После обеда, когда я кейфую на диване, распространяя вокруг себя запах сигары, свояченица читает вслух мои произведения, а теща и жена слушают.

— Ах, как хорошо! — обязаны они восклицать. — Великолепно! Какая глубина мысли! Какое море чувства! Восхитительно!

Когда я начинаю дремать, они садятся в стороне и шепчутся так громко, чтобы я мог слышать:

— Это талант! Нет, это — необыкновенный талант! Человечество многое теряет, что не старается понять его! Но как мы, ничтожные, счастливы, что живем под одной крышей с таким гением!

Если я засыпаю, то дежурная садится у моего изголовья и веером отгоняет от меня мух.

Проснувшись, я кричу:

— Тумбы, чаю!

Но чай уже готов. Мне подносят его и просят с поклоном:

— Кушайте, отец и благодетель! Вот варенье, вот крендель… Примите от нас посильный дар…

После чая я обыкновенно наказываю за проступки против домашнего благоустройства. Если проступков нет, то наказание зачитывается в счет будущего. Степень наказания соответствует величине проступка.

Так, если я недоволен перепиской, качучей или вареньем, то виновная обязана выучить наизусть несколько сцен из купеческого быта, проскакать на одной ноге по всем комнатам и сходить за получением гонорара в редакцию, в которой я не работаю. В случае непослушания или выражения недовольства я прибегаю к более строгим мерам: запираю в чулан, даю нюхать нашатырный спирт и проч. Если же начинает бушевать теща, то я посылаю за городовым и дворником.

Ночью, когда я сплю, все три мои домочадицы не спят, ходят по комнатам и сторожат, чтобы воры не украли моих произведений.